Версия для слабовидящих

Новости

04.04.2022

Фашизма на Украине нет?!

Пролог

В последнее время для нашей команды скорой психологической помощи наступила тяжелая пора. Работы много. Ежедневно в Джанкой прибывают беженцы из Мариуполя. Многие из них еще в состоянии острого шока. Еще не верят, что выбрались, что живы…

Это потом, когда они разъезжаются по другим пунктам временного размещения, у большинства наступает откат: они смеются и плачут, размахивают руками, голос срывается, когда они сообщают, что у них все хорошо.

Мои коллеги  понимающе кивают, работают с детьми и слушают  истории из жизни этих людей. Мы просим их разрешения на запись аудио. И просто включаем функцию диктофона в своих телефонах. Чтобы после разобраться в жизненных нарративах, не пропустить личностные расстройства и просто для того, чтобы помнить.  

Мы знаем, что за эйфорией может наступить депрессивная фаза. И наши коллеги из управлений образования городов, где есть пункты временного размещения, сигнализируют, что такие случаи уже есть. Мы собираемся и едем. Это наш долг. Мы по-другому не можем.

Первый выезд в Джанкой… Нас пять человек в машине. По дороге туда проговариваем алгоритмы действий, активно обсуждаем ситуацию… Назад едем молча…

Все преподаватели кафедры психологии – практики. Сейчас работают на горячих линиях, обучают студентов и своих коллег из других ведомств. Один раз в неделю проходит обязательная супервизия. Провожу поздно вечером. Потому что, кроме работы в пунктах временного размещения, есть и основная работа, и дипломники. Но ночь в распоряжении моих коллег и студентов. Если они в состоянии, то мы работаем. Супервизия проходит в дистанционном формате.  Чувствуется накал эмоций. Много историй, разборов техник. Основной запрос – взаимоотношения с родственниками. Консультанты устают. Недавно одна коллега пожаловалась на то, что ее накрыло: стали сниться кошмары. Отправили отдыхать. Меняем консультантов. Я знаю, что накроет каждого из нас. Потому что мы – люди.

А уже на следующий день мы отправились на симферопольский пункт временного размещения по просьбе наших коллег из Министерства чрезвычайных ситуаций Республики Крым. Работаем с детьми. Слушаем родителей. После  бесед с беженцами наша собственная эмоциональная сфера оказывается выжженной. Собираем себя в кулак.

Едем  в  новый пункт назначения.  И снова боль. Разрывающая. Беспощадная. И желание закрыть собою этих и других детей со взрослыми глазами, прижать их к груди. Успокоить их матерей. Вернуть уверенность отцам, которым повезло остаться в живых. 

А вечером опять общаюсь со студентами. У них идет курс нарративной психологии. Даю для анализа аудиофайл с рассказом о своем выживании женщины Тани из Мариуполя. У студентки, анализирующей рассказ, дрожит голос. Группа долго приходит в себя.

Что же пережили эти люди, если даже пересказ событий вызывает такую реакцию у слушателей?

 

Мы все оказались психологами мирного времени

И я ухожу мыслями в недавнее прошлое. Мы все оказались психологами мирного времени. Мы не верили майдану с его кричалками «Москаляку на гиляку», «Москаляку на ножи». Мы удивленно таращились на скачущих бывших сограждан и не верили в то, что у нас на глазах создается огромная секта под руководством западных и прозападных пасторов. Мы не верили, что в эту секту рано или поздно втянут многих наших друзей и близких, оставшихся там.

Крыму удалось быстро и почти безболезненно вырваться из этого мрака. Я говорю почти потому, что некоторые так и не поняли, какой участи избежали крымчане, вернувшись в состав России. Именно из-за этой обманчивой легкости, по моему мнению, и остались среди нас те, кто ностальгирует по украинскому прошлому. Таких плакальщиков история ничему не учит. Иначе бы знали, что в странах, зараженных вирусом цветной революции, хорошо было только до момента инфицирования. А потом кровь, боль, распад. И как там говорят западные воины света? «Сафари объявляется открытым»? Ведь демократию они несут в те страны, где нужны территории, а не люди.

Мы вздрогнули, когда восстал Донбасс. Когда трудяги-шахтеры, привыкшие годами вымаливать у сменяющихся украинских правительств зарплату, не захотели признавать скачки государственной стратегией. Полилась кровь. И началась «антитеррористическая» операция пасторов против украинского народа. Восемь долгих лет на Донбассе шла война. Теперь мы все знаем, как это страшно.

А в это время мы, надежно защищенные Россией, даже не заметили, когда украинское правительство объявило нам транспортную и продовольственную блокады. У нас не исчезли продукты. И тогда наши бывшие сограждане снесли вышку, чтобы не было подачи электроэнергии в Крым. А потом перекрыли Северо-Крымский канал. И некоторые украинцы радовались проблемам на севере Крыма.  И, заметьте, по всей Украине не было митингов в поддержку крымчан. И не было митингов и шествий в поддержку Донбасса. Никто из граждан Украины не потребовал прекратить геноцид жителей Крыма.

Зато были факельные шествия с портретом Бандеры. А нас объявили предателями и обещали повесить. Но никто из нас не рассылал своим близким, живущим  в Украине,  проклятия и пожелания смерти. Мы не рассылали мертвешки (стилизованные под матрешек гробы) украинским матерям в подарок и не писали «гори в аду»…  Потому что желать смерти – грех, потому что отвечать за эти пожелания до седьмого колена следующим поколениям.

 Мы не верили, что национальной идеей государства может стать ненависть к русским. Мы пытались поговорить, хотя на все наши аргументы в ответ звучало только одно: кремлевская пропаганда! Мы оправдывались и не сразу поняли, что весь украинский народ стал жертвой нацистской пропаганды. И даже лучшие потеряли критичность мышления. И создали свой коридор реальности. И Всевышнему там не оказалось места.

Мы отказывались верить в то, что видим на Украине. Разве можно было предположить, что страна с развитой наукой скатится в мракобесие и сатанизм, потеряет собственную идентичность и превратится в инструмент Запада против России, против нас?

Разве можно было поверить в то, что украинский офис президента когда-то объявит шабаш на Лысой горе, а ведущие профессора и академики будут хвастать разработкой ментального щита для убийства лидеров государств?

Слишком долго сама мысль о том, что в государстве, с которым нас связывало несколько десятков лет, друзья и родные, может прорасти нацизм, игнорировалась и попросту вытеснялась из сознания. Слишком долго. Выросло целое поколение. Поэтому теперь говорит Мариуполь.

Все истории, представленные далее, подлинные. Каждый приведенный факт   имеет свое подтверждение.


 

Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы

Из вырезанного из интервью с В. Зеленским фрагмента News Fox: Владимир Зеленский на вопрос американского журналиста о зверствах Азова: «Азов такие, какие они есть...Они защищают свою страну... Они часть вооруженных сил Украины».

Мы в Джанкое. В пункте временного размещения беженцев. Пункт на территории интерната. Идем в кабинет к директору. Он, уставший после ночного дежурства, все же находит силы для разговора с нами и отдает распоряжение о разрешении работы психологов с беженцами. Беженцы размещены в спальном корпусе. На каждом этаже стоят коробки с яблоками, апельсинами, печеньем. Есть комната с одеждой.

Каждый квадратный метр спальных комнат и межкомнатных пространств занят кроватями. Кое-где люди еще спят. Они прибыли утром и только сейчас смогли впервые уснуть без страха. В эти комнаты мы не идем. Тем более что бодрствующих достаточно. Просим разрешения для общения. Люди кивают. Наша задача в первую очередь посмотреть состояние детей. Но как-то так получается, что каждая семья рассказывает о том, что пришлось пережить. Мы не останавливаем. Мы знаем, что страх нужно выговорить.

Психологи Татьяна и Ирина общаются с семьей, только приехавшей из Мариуполя. Муж, жена и мать жены. Двое детей. Дети замечательные. Они успели выспаться, пока добирались, и теперь им все интересно. Они исследуют пространство. Семья приехала из Мариуполя в этот день, как и все остальные.

Ирина общается с шестилетним Родионом, предлагает ему поиграть. Трехлетняя Тео, сестренка Родиона, возмущенно требует включить в игру и ее. Тео забирает Таня. После работы с рисунками психологи включают детей в процесс сотворения сказки-нарратива. Родион сначала недоверчиво, а потом все с большим интересом вовлекается в создание сказки. В его нарративе только темный текст: «Стреляют плохие люди. Очень плохие люди. Они приходят и стреляют в хороших людей». На сказку то, что мы слышим, похоже мало. История становится цикличной: от выстрела к выстрелу. Ирина проводит реконструкцию нарратива – меняет вместе с Родионом окончание истории: все живы, все спасены. Родион впервые за время нашей встречи улыбается. У него есть ресурс для восстановления. Просто одного дня мира очень мало, чтобы забыть ужасы войны.

В разговоре с мамой Родиона узнаем, как они добирались. На наш вопрос о возможности выехать из Мариуполя еще куда-то (кроме Крыма) отвечают утвердительно. Вдвоем. Мать и отец: «Нет, еще в Запорожье. Но там мы видели, что их не пускали. Мы видели, как поворачивали направо и стояли». Мама Родиона рассказывает, как было страшно, и впервые за все время нашего присутствия плачет. Они были готовы ко всему, даже к смерти.  

«Я дала Родиону рюкзак с документами. Договорилась с людьми, если что случится, то его отведут по написанному адресу. Я сказала, чтобы он никому не давал рюкзак. И сказала, что если меня позовут помогать людям, то ты пойдешь с людьми к бабуле», – говорит женщина и замолкает. А после, начиная тихонько раскачиваться, рассказывает, как их остановили на русском блокпосту, как муж вышел к русским солдатам и позвал ее. А Родион сжал рюкзачок и спрашивает: «Мне идти к людям?». Женщина горько плачет и продолжает свой нелегкий рассказ: «Я ему отвечаю: подожди, сейчас папу заберем и пойдем вместе». А он спрашивает: «Ты меня не бросишь?».

Я вижу глаза своих коллег и понимаю, что это очень тяжело даже для нашего восприятия. Но правда догоняет нас контрольным выстрелом в упор: «А еще у нас на шее висели бейджики. У нас были бейджики. А то дети без бейджиков забыли и фамилии, и имена, и адреса. От шока. Без бейджиков было нельзя».

Мы идем дальше. Большая семья. Много родственников. В совокупности семь детей.  Останавливаемся. Пока одни из нас работают с детьми, другие общаются со взрослыми. «Нам было очень страшно. Мы двадцать пять дней ховались в подвалах. И девочек своих ховали. От 12 лет и старше. Есть было нечего. Мы искали еду, а они нас расстреливали и не давали выйти», – говорит старшая женщина в другой комнате.

Мы уточняем, кто именно расстреливал.

На нас смотрят с недоумением, а после почти в один голос отвечают три взрослых человека: «Украинская армия. Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы». Они еще по привычке называют их «наши». «Наши расстреливали», «наши сказали, что вы – наш щит». В их рассказах нет ненависти. Нет непреодолимого желания убивать. Просто констатация фактов.

Потом в разговоре солируют дочь и невестка. Они рассказывают, как дети иногда выбегали из подвала за едой или вещами, а их ловили военные. Мальчишек раздевали до трусов, а с девочек срезали колготки… Мы судорожно вдыхаем.  В рассказах этих людей часто звучит: «мы на коленях просили, чтобы не трогали наших детей»; «мы на коленях просили хлеба – дети умирали». Мы уточняем: «Военные – это кто?» И в ответ получаем четкое – «азовцы». 

Ирина с осторожностью уточняет: «А как вы понимали, что это азовцы, а не русские, не ВСУ?»  Люди, не задумываясь, отвечают: «Так они у нас с 2015 года. Все с рациями. Весь город в страхе держут».

А у нас с Лилей разговор с хрупкой принцессой Нонной – восьмилетней девочкой с недетскими глазами. Девочка настороженная, зажатая. Но на контакт идет. В ее нарративе хороший ресурс – поиск друзей. Она хочет общаться. Отец Нонны тревожно поглядывает на нас и дочку, но видя, что девочка не нервничает, успокаивается и сам. В это время приходит мама Нонны. Она начинает говорить почти сразу, сумбурно, эмоционально, со слезами: «Если б вы знали, в каком аду мы жили. Это все началось 24 февраля. С 5 марта мы стали жить в коридоре без света, воды и газа. У нас не было еды. Чем кормить ребенка? А потом мы жили в подвале. Я молилась, если бы не молитвы, мы б не выжили. Мы знали, что мы можем умереть в любую секунду. Это не страшно». Ее рассказ прерывается всхлипываниями и словами благодарности русским, которые хорошо их встретили. Она говорит, что у них было несколько попыток уехать, но «наши» их не выпускали. «Сказали, что мы [гражданское население] будем воевать с ними. И сдохнем с ними, но они нас не выпустят».

В большой комнате на первом этаже мы оказываемся впятером.  Людей много. Среди них несколько детей. Решаем, что включимся  в работу все. Пока занимаемся с детьми, начинается истерика у одной из женщин. Моя коллега подходит к ней, обнимает, и они вместе покачиваются вправо-влево. Все правильно. Так и нужно. Чуть позже подхожу я. Женщина здесь с сыном. Муж выехать не смог. Связи нет. Повторяю уже ставшие привычными слова, что за зимой наступает весна, за весной – лето. Что даже самые сложные времена заканчиваются, просто нужно верить. Женщина кивает, вытирает слезы. Начинается цепная реакция. Возле двери на кровати горько плачет другая женщина. Их здесь 6 человек. Она с мужем, дочь с зятем и двое племянников. У племянников теперь нет родителей. Мать умерла еще в декабре, а отец вышел за водой и не вернулся.

Женщина всхлипывает и говорит, что они не хотят оставаться в России: их ждут родственники в Прибалтике. И они поедут в Москву, потом в Питер, а оттуда к родственникам. Ее тоже обнимаю и укачиваю. Она кладет мне голову на плечо, затихает.

 Ее дочь держит на руках пушистого песика Ватрушу. Мы уже общались с ней. Выход в Россию для нее оказался нежеланным, но самым безопасным. Она хочет в Европу. Это ее выбор.   

Еще одна комната и еще одна история. Тоже большая семья. Трое взрослых и двое деток. Беседа со взрослыми начинается ровно, без эмоций. Такое впечатление, что говорят о чем-то обычном и каждодневном. Хотя для этих людей так и есть.

Одна из женщин с отсутствующим выражением лица говорит: «К нам прилетало. Вышли, а там ребенок со снесенной головой и ручка отдельно валяется».  В беседу включается ее супруг: «А в соседнем дворе, 7 дом, паренька убило. На мине». И добавляют так, как будто только это имело значение: «Он в трениках был».

И тут же в один голос о том, что «скоро еще приедут дочка с сыном». А потом также внезапно переключаются на путь из Мариуполя: «Мы сели и едем по доскам, и не дышим. Чтоб он проехал [автомобиль]. Ехали лабиринтами. Я вообще не поняла, где я ехала, все черное». И муж: «Оно грохочет, а я сплю». А психологи выдыхают облегченно, потому что сон – лучшая защита психики.

Татьяна интересуется у одной семьи, как можно было выехать из Мариуполя, были ли украинские коридоры.

Люди отрицательно машут головами: «Нет, не было».

Татьяна настаивает: «В украинских новостях говорили, что были, но вас туда не пустили русские».

Женщины возмущены: «Да не было никаких коридоров. Нас Россия спасла. Русские. Нас пугали, что русские документы забирают, к ним идти нельзя. Не пускали. Угрожали. Но мы все равно ушли. Там, когда азовцев отогнали, можно было проскочить. Мы по 18 человек в машину набивались. Сиденья вырвали, чтобы больше людей вошло. А русские на каждом блокпосту нас чаем поили и кормили…»

 Нам стараются рассказать все. Как будто боятся, что мы им не поверим… Уже немолодая женщина рассказывает о том, что было, почти монотонно: «Там рядом комбинат Ильича. Там катакомбы. Так там азовцы. Они стали заманивать русских на катакомбы. А русские не пошли. Но ночью мины на катакомбы бросали, чтоб азовцы не вышли. Когда азовцы поняли, что русских не заманить, тогда они [азовцы] стали нас уничтожать и наш город. И батальон Донбасс – нацисты. Они у нас были. Все, что по телевизору вам показывают, – это Азов, это нацисты. Вы все увидите, время пройдет. Об этом все говорить будут. Над ними должен быть суд. Как можно своих уничтожать».

В разговор вступает мужчина. Он рассказывает про драмтеатр в Мариуполе:  «Людей из Сартаны эвакуировали в этот театр. Драмтеатр они [нацисты] заминировали и взорвали людей. Там дети были». Люди торопятся говорить, боясь не успеть высказаться: «И в роддоме они были. Эти бородатые нацисты. А сказали, что шесть младенцев погибли».

Мы наивно интересуемся: «Вам по новостям говорили?»

«Нет. Какие новости? У нас света, воды, газа нет. Мы знаем. Мы с людьми говорим», – слышим в ответ.

Мы пристыженно молчим, пока Ирина не задает волнующий ее вопрос: «В инстаграме Зеленского писали, что Россия бомбит Украину. И до сих пор так пишут. Это правда?»

Люди возмущенно шумят: «Не слушайте ... Не было там России. Посмотрите нашу машину. Она вся разбита. Рядом детский садик религиозный. Был садик, его продали баптистам. Знают, что там дети. На первом этаже. Там подвал. Дети прячутся. Зять стоял в 50 метрах от машины. И говорит: «Я слышу свист. И вдруг взрыв, 1-2 секунды – и садик разрушен». Значит, кто-то был прямо за домом. А там дети были».  

  Муж этой женщины подсказывает: «Это с Соколиной стреляли. Стекла в машине полетели. Багажник». Соколиная – это улица рядом. Все кивают головами в знак понимания того, кто стрелял. Русских в городе не было.

Спрашиваем, как они выжили. В ответ спокойно для непонятливых: «В подвале. Конечно, страшно. Все сидят в подвале. Дети двухмесячные, шестимесячные. И одна женщина сидит и рассказывает, как русские будут нас гранатами закидывать. Все боятся».

Мы интересуемся: «А вы отличали русских от украинцев?»

И получаем очередное: «Так не было там русских. Там украинцы были». Одна из женщин говорит тихо, почти с надрывом после пережитого стресса: «Сын моей подруги был перед войной на переподготовке, он – военный. Так он матери сказал, что «Азов» – это обдолбанные утырки. Они стреляют по домам».

Молодая женщина, качая на руках дочурку, вспоминает: «В наш дом залетел снаряд. Муж на кухне был. А мы с дочкой в комнате. Стекло на кухне выпало на мужа. Его поранило. А дочка вбежала и вся вымазалась в крови. Я ей говорю – беги людей зови. Она выбежала, а я следом. А возле подъезда уже МЧС. Говорят:  «Девочка, стой! Мы тебя сфотографируем». Я кричу: помощь нужна. А они на телефон сняли все и уехали. Они там были сразу, когда снаряд влетел». Женщина замолкает. А мы понимаем, что она хотела сказать. Не может она произнести это вслух. Потому что сердце отказывается верить, что убивают свои. 

Люди рассказывают о том, как в их дворах и возле домов размещались танки и орудия военных. Как их держали в страхе. Как разрастался батальон «Азов» с 2015 года…

Они все называют нас русскими. Всех. Потому что для них русский  – это не национальность, а миссия. Они нам верят.

Мы садимся в машину. Возвращаемся в Симферополь. Молча.


 

А волк был злой, потому что голодный…

Умирать от пули не страшно. И даже если снаряд – не страшно. Страшно видеть, когда твои дети умирают от голода.
Беженец из Мариуполя. Март. 2022 год

Мы едем в Ялту. Здесь еще один пункт временного размещения беженцев. Один из самых многочисленных. Наши коллеги – психологи Министерства чрезвычайных ситуаций Республики Крым – предупредили нас о большой группе вновь прибывших. Среди них – более 50 детей. Мы переносим в университете все встречи и совещания на вторую половину дня и в 8:00 выезжаем.

Мы еще не знаем, что нас ждет. Но в любом случае готовы к работе. По дороге делимся впечатлениями. Я рассказываю о результатах детской диагностики, девочки обсуждают рабочие моменты прошлых встреч.

И вот мы на месте. Заходим в корпус санатория. Дежурные у входа предупреждены о нашем приезде. В большом холле в нескольких местах стоят коробки с печеньем и фруктами. Дети пробегают мимо, но не хватают еду, а осторожно заглядывают и бегут дальше. Мы фиксируем этот факт, складываем в свою копилку, но скорее неосознанно, чем с какой-либо целью. Дежурный регистратор отводит нас в кабинет и предлагает помощь в организации встреч с людьми. В основном здесь находятся люди, перевезенные из Джанкоя. Традиционно в приоритете – дети. Мы делим территорию и остаемся с Лилей и Валентиной в одном кабинете. Ира занимает помещение перед кабинетом, а Таня осваивает пространство в холле. Все! Можем работать. Почти сразу у нас появляются посетители. В кабинет входит женщина с четырьмя мальчишками. Мы понимаем, что по одному с этими детьми побеседовать не получится, поэтому усаживаем ребят за (ура!) большой стол, выдаем им бланки. Распределяемся между мальчишками, Даня Саша раскрашивает дольше остальных. Валентина обращает наше внимание на аккуратность, с которой ребенок работает. Он, услышав, что говорят о нем, поднимает смышленую мордашку и беззубо улыбается нам во весь рот.   Старшие мальчишки сидят тихо. Они уже выполнили задание, но малыша не торопят. По традиции у нас создание сказки. И ее сочинение – дело сугубо индивидуальное, но… Мы решаемся на эксперимент и предлагаем детворе сочинить коллективную сказку.  

«Большинство сказок начинается со слов «жили-были», – говорю я и передаю эстафету самому старшему ребенку – Диме. Дима пользуется у этой команды несомненным авторитетом. Ему уже 9 лет, и он очень самостоятельный. Дима принимает эстафету: «Жили-были медведь и лиса». Потом зависает и беспомощно смотрит на меня. А я обращаюсь к мальчишкам: «А что они делали? Медведь и лиса как жили?» Восьмилетний Адамир официальным тоном объявляет: «Они ходили в лес. Собирать грибы». Конечно, мы (психологи, куда тут денешься) тут же пристаем к детям с вопросами о лесе: «Какой лес, кто в нем живет?» Шестилетний Глеб тут же поясняет, что «лес темный» и «страшный». И предупреждая мой вопрос по поводу страшного леса, малыш говорит: «Там живет злой-презлой волк». На некоторое время в комнате устанавливается тишина. Потом мальчишки один за другим вносят коррективы: «Он – голодный!», «Он очень голодный!» И наконец Адамир резюмирует: «Он злой, потому что голодный». Дальше ребята развивают тему. Мы с коллегами узнаем, что волк хотел съесть медведя, но не смог: медведь был очень большим. Медведь топнул ногой, и волк убежал. Он испугался. А медведь продолжал собирать грибы. И только маленький Даня был недоволен – волк остался голодным.

А чуть позже 13-летний Саша тоже делится с нами сказочным нарративом. Его сказочные герои: машина и котенок. Саша некоторое время смущается, а потом с помощью вспомогательных вопросов (мальчишки, что с них взять) рассказывает о том, что «в одной семье жил котенок, его кормили, но он ушел гулять и заблудился. Но ехала машина, и водитель увидел котенка и взял его в машину, обогрел, накормил. Потом привез домой и опять накормил». Тема еды – ключевая.  

Мы общаемся со взрослыми. Алгоритм тот же. Мы слушаем. Наша задача – помочь в ситуации острого горя и не пропустить намечающиеся проблемы. А люди, почувствовав себя в безопасности, стали говорить: «Мэр-скотина сбежал, 27 февраля все магазины были отданы на разграбление. ВСУшники заходили, забирали, что им нужно. Все остальное люди грабили. И аптеки. А у нас кушать нечего. Администрация не работала. У нас рядом с домом родники, ручейки. Хорошо пацаны со двора забрали заморозку в магазине, когда грабили, и привезли для всего квартала. И мы ее рубили и так выжили». Женщина рассказывает, опустив глаза. Ей стыдно, что пришлось грабить. Она так и говорит: грабили. Не взяли, а именно грабили. Она так не привыкла. В ее картине мира люди не должны так себя вести.

Яна – беженка из Мариуполя. Она потеряла все: бизнес, дом, машины. Но сохранила жизнь свою и своих детей, родителей. Плачет. Успокаивается. И снова плачет. Мы рады, что она проявляет эмоции. Рассказывает, что они сидели в спортивном зале. И особо отмечает, что у них была еда. Потому что тренеры их детей и хозяева помещения, предоставившие им подвал, ограбили «ПУД» и принесли еду детям.

Другим не так повезло. Мужчина, чуть старше Танюшки, рассказывает о том, как им пришлось выживать: «Я воровал. Воровал еду. Мои дети умирали от голода. Я тогда понял, что умирать от пули не страшно. И даже если снаряд – не страшно. Страшно видеть, когда твои дети умирают от голода. Я тогда вышел из подвала, увидел азовца, стал на колени и попросил хлеба для детей. А он мне говорит: «Жирно вам будет». И автомат поднимает. Я петлял как заяц».

Еще полтора месяца назад симпатичный мужчина, а сейчас ссутулившийся и постаревший лет на двадцать, вспоминает: «…воды в подвале нет. В трубах отопительных тоже закончилась. Из них сцеживали и пили. Дети пить хотят. Мы с мужиками выскочили за водой. Там рядом речка была. А за нами азовцы. Обоих мужиков убили. Я убежал».

Молоденькая девчушка, успевшая родить ребенка до 24 февраля, со слезами вспоминает, как в подвале детям раздавали крупу из последнего пакета, чтобы они ее сосали. А она хотела попросить смесь у такой же молодой мамы в соседнем подвале, но азовец заинтересовался девушкой. Ей пришлось быстро прятаться. И ребенка прятать.

Другая семья говорит, что им повезло: сосед привез молоко длительного хранения с молокозавода. И передал в их подвал целый пак. Думали, что детям, но у стариков еды никакой не было. И вода закончилась. А снег был. И они разводили молоко снегом, чтобы его надолго хватило.

Мы  сжимаем кулаки и стараемся широко раскрыть глаза, чтобы слезы успели высохнуть. Но тут малолетний сынишка этой пары кричит: «Мама, а ты мне какао на снегу делала!» Туше.

Лиля рассказывает о своей донецкой знакомой, у которой два близнеца охотились за одной хлебной крошкой…

Тема голода поднимается в каждой комнате. Люди из разных районов Мариуполя. Женщины рассказывают, что и в магазинах можно было бы украсть, но их не пускали нацисты. Так и говорят: украсть. Они – работяги. Они знают цену деньгам. И идентифицируют свой поступок как кражу.

Только те, кто взрастил в этом городе нацизм, не считают свои действия преступными. Геббельс вырастил достойную смену на Украине. Всего-то и нужно говорить, что все эти ужасы – кремлевская пропаганда. А перечисленные  бесчинства  устроены русскими.  И можно верить. 

У Максимилиана Волошина есть строки: «Хлеб от земли, а голод от людей…»  И выжившие взахлеб рассказывают о том, как на каждом русском блокпосту по пути следования им наливали чай, и русские солдаты отдавали детям свои пайки.

Мы выходим. Теперь мы понимаем, почему детвора не расхватывает все фрукты и печенье сразу – они берегут и оставляют другим. Потому что умирать от голода очень больно и страшно. 

Каждый из нас вспоминает своих родителей, дедушек и бабушек, которые затаривались картошкой, овощами, крупами впрок. Еще недавно я ругала маму за ее предусмотрительность: «Мама, кому нужно столько картошки? Мы столько не едим». Прости меня, мама. Ты знаешь больше, чем я. Ты пережила голод.

Наверное, в нашей боевой пятерке образовался общий купол. Танюшка, уже сидя в машине, говорит о том, что не сможет теперь выбросить остатки пищи. Потому что противоестественно выбрасывать еду, когда люди голодают. Все включаются в обсуждение. Мои милые, хорошие девчонки. Как хорошо, что вы есть.

Я знаю,  что вы очень устали. Но знаю, что вы снова будете в строю по первому сигналу. Потому что у каждого есть свое предназначение. Вы свое нашли.

Продолжение следует.

Поделиться в соцсетях:

Обратная связь
Календарь новостей
пн вт ср чт пт сб вс
Анонсы
Общественная палата Крыма подаёт в суд иск об «энергоблокаде»
29 марта (в пятницу) в 12:00 состоится подача искового заявления в Верховный суд Республики Крым в интересах граждан Российской Федерации, проживающих на территории Республики Крым, о признании права на компенсацию морального вреда в результате «энергетической блокады» со стороны Украины.
Все анонсы
ГРАФИК ЛИЧНОГО ПРИЕМА ГРАЖДАН ЧЛЕНАМИ ОП РК Общественный мониторинг Ежегодный доклад Общественной палаты Республики Крым "О состоянии гражданского общества в Республике Крым в 2022 году" Психологическая консультация